Неточные совпадения
Его посадили в
грязную камеру с покатыми нарами для троих, со сводчатым потолком и недосягаемо высоким окошком;
стекло в окне было разбито, и сквозь железную решетку втекал воздух марта, был виден очень синий кусок неба.
Дождик шел уже ливнем и
стекал с крыш, журча, в кадушку; молния реже освещала двор и дом. Нехлюдов вернулся в горницу, разделся и лег в постель не без опасения о клопах, присутствие которых заставляли подозревать оторванные
грязные бумажки стен.
Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые
стекла окошек. Виднелась прямо под окном
грязная дорога, а там дальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про «Феба златокудрого» и как он хотел застрелиться с первым лучом его. «Пожалуй, в такое утро было бы и лучше», — усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой, повернулся к «истязателям...
С печи слезли
грязная, морщинистая старуха и оборванный актер, усиленно старавшийся надеть пенсне с одним
стеклом: другое было разбито, и он закрывал глаз, против которого не было
стекла.
Да, так свежее и чище, перестали возиться темные,
грязные тени, на пол легли светло-голубые пятна, золотые искры загорелись на
стеклах окна.
Во второй комнате стояла желтая деревянная кроватка, покрытая кашемировым одеялом, с одною подушкою в довольно
грязной наволочке, черный столик с большою круглою чернильницею синего
стекла, полки с книгами, три стула и старая, довольно хорошая оттоманка, на которой обыкновенно, заезжая к Помаде, спал лекарь Розанов.
Сквозь
стекло на меня — туманно, тускло — тупая морда какого-то зверя, желтые глаза, упорно повторяющие одну и ту же непонятную мне мысль. Мы долго смотрели друг другу в глаза — в эти шахты из поверхностного мира в другой, заповерхностный. И во мне копошится: «А вдруг он, желтоглазый, — в своей нелепой,
грязной куче листьев, в своей невычисленной жизни — счастливее нас?»
Мелкий дождь дробил в
стекла и омывал их струями холодной
грязной воды; было тускло и темно.
Другие стояли между них торчком и, держа в руках свои шайки, мылись стоя;
грязная вода
стекала с них прямо на бритые головы сидевших внизу.
Как все солидные люди города, Кожемякин относился к Никону пренебрежительно и опасливо, избегая встреч и бесед с ним, но, присматриваясь к его ломанью, слушая злые, буйные речи, незаметно почувствовал любопытство, и вскоре Никон показался ему фонарём в темноте:
грязный фонарь,
стёкла закоптели, салом залиты, а всё-таки он как будто светит немного и не так густо победна тьма вокруг.
За ним бросились все и с жадным любопытством окружили старика, с которого
грязная вода буквально
стекала ручьями. Визги, ахи, крики сопровождали каждое слово Гаврилы.
Наконец я перебрался через это болото, взобрался на маленький пригорок и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом земли, а была построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких
стекол; их заменили какие-то
грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу.
В три часа убранная Вава сидела в гостиной, где уж с половины третьего было несколько гостей и поднос, стоявший перед диваном, утратил уже половину икры и балыка, как вдруг вошел лакей и подал Карпу Кондратьичу письмо. Карп Кондратьич достал из кармана очки, замарал им
стекла грязным платком и, как-то, должно быть, по складам, судя по времени, прочитавши записку в две строки, возвестил голосом, явно не спокойным...
Третья казарма — длинное, когда-то желтое,
грязное и закоптелое здание, с побитыми в рамах
стеклами, откуда валил пар… Голоса гудели внутри… Я отворил дверь. Удушливо-смрадный пар и шум голосов на минуту ошеломил меня, и я остановился в дверях.
Ночь… Тошно! Сквозь тусклые
стёкла окна
Мне в комнату луч свой бросает луна,
И он, улыбаясь приятельски мне,
Рисует какой-то узор голубой
На каменной, мокрой, холодной стене,
На клочьях оборванных,
грязных обой.
Сижу я, смотрю и молчу, всё молчу…
И спать я совсем, не хочу…
Множество мух кружилось над головой, они бестолково ползали по объявлениям на стенах, по столам, стукались о
стёкла и в суете своей были подобны людям, наполнявшим эту душную,
грязную клетку.
Шёл дождь и снег, было холодно, Евсею казалось, что экипаж всё время быстро катится с крутой горы в чёрный,
грязный овраг. Остановились у большого дома в три этажа. Среди трёх рядов слепых и тёмных окон сверкало несколько
стёкол, освещённых изнутри жёлтым огнём. С крыши, всхлипывая, лились ручьи воды.
Это было длинное, желтого цвета,
грязное и закопченное двухэтажное здание с побитыми
стеклами в рамах, откуда валил густой пар. Гуденье сотни голосов неслось на двор сквозь разбитые
стекла.
Сквозь запыленные
стекла лезли в комнату ласковые весенние лучи, делая грязь обстановки харчевни еще
грязнее.
Холодна, равнодушна лежала Ольга на сыром полу и даже не пошевелилась, не приподняла взоров, когда взошел Федосей; фонарь с умирающей своей свечою стоял на лавке, и дрожащий луч, прорываясь сквозь
грязные зеленые
стекла, увеличивал бледность ее лица; бледные губы казались зеленоватыми; полураспущенная коса бросала зеленоватую тень на круглое, гладкое плечо, которое, освободясь из плена, призывало поцелуй; душегрейка, смятая под нею, не прикрывала более высокой, роскошной груди; два мягкие шара, белые и хладные как снег, почти совсем обнаженные, не волновались как прежде: взор мужчины беспрепятственно покоился на них, и ни малейшая краска не пробегала ни по шее, ни по ланитам: женщина, только потеряв надежду, может потерять стыд, это непонятное, врожденное чувство, это невольное сознание женщины в неприкосновенности, в святости своих тайных прелестей.
Из-под печки пахнет мышами, горелым мочалом, сухой пылью.
Грязные стены дышат на нас теплой сыростью,
грязный, истоптанный пол прогнил, лежат на нем полосы лунного света, освещая черные щели.
Стекла окон густо засижены мухами, но кажется, что мухи засидели самое небо. Душно, тесно и несмываемо грязно все.
Шлюпка подошла вплотную;
грязный, продырявленный старыми выстрелами борт шхуны мирно дремал; дремали мачты, штанги, сонно блестели
стекла иллюминатора; ленивая, поскрипывающая тишина старого корабля дышала грустным спокойствием, одиночеством путника, отдыхающего в запущенном столетнем саду, где сломанные скамейки поросли мохом и желтый мрамор Венер тонет в кустарнике. Аян кричал...
И надо сказать, усердно исполнял он свою обязанность: на дворе у него никогда ни щепок не валялось, ни copy; застрянет ли в
грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под его начальство разбитая кляча-водовозка, он только двинет плечом — и не только телегу, самое лошадь спихнет с места; дрова ли примется он колоть, топор так и звенит у него, как
стекло, и летят во все стороны осколки и поленья; а что насчет чужих, так после того, как он однажды ночью, поймав двух воров, стукнул их друг о дружку лбами, да так стукнул, что хоть в полицию их потом не веди, все в околотке [В околотке — в окружности, в окрестности.] очень стали уважать его; даже днем проходившие, вовсе уже не мошенники, а просто незнакомые люди, при виде грозного дворника отмахивались и кричали на него, как будто он мог слышать их крики.
Ставни в старые годы были выкрашены, а теперь краска облезла, ворота набок покосились, в красных окнах вместо
стекол промасленная бумага да
грязные тряпки.
Видит растворенные настежь двери, ведут они в
грязный коридор, тускло освещенный лампой с закопченным
стеклом.
Глядит Герасим на дом родительский: набок скривился, крыша сгнила, заместо
стекол в окнах
грязные тряпицы, расписанные когда-то красками ставни оторваны, на улице перед воротами травка-муравка растет, значит, ворота не растворяются.
К ночи пошел дождь, стало очень холодно. Мы попробовали затопить кханы — широкие лежанки, тянувшиеся вдоль стен фанзы. Едкий дым каоляновых стеблей валил из трещин лежанок, валил назад из топки; от вмазанного в сенях котла шел жирный чад и мешался с дымом. Болела голова. Дождь хлестал в рваные бумажные окна, лужи собирались на
грязных подоконниках и
стекали на кханы.
К концу города опять
грязная и безобразная торговая площадь и примыкающие к ней жалкие домишки евреев, в окнах которых вместо
стекол красуются
грязные тряпицы.